И в конце прохрипим не проклятья –
О любви разговор поведём.
Мы последние вeка. Мы братья
По ладони, пробитой гвоздём.
Вл. Костров
20 июня 1941 года мама оставила меня, полуторагодовалого, на попечение бабушек. 21 июня, в субботу, она приехала в столицу и остановилась у своего брата Дмитрия. Она торопилась в Киев встретиться с папой. Почти два года прошло в разлуке. А до окончания службы оставался ещё целый год. Везла она с собою мою фотографию. Ведь я родился без папы: его, учителя истории нашей сельской школы, взяли в армию в сентябре 1939 года за три месяца до моего появления на свет. Сохранились прощальные снимки, на которых папа с мамой перед разлукой сфотографировались в тополевом саду на скамейке, на парадном крыльце дома, в церковной ограде у карельской берёзки, в поле у плетня. Перед отъездом папа посадил в саду маленькую пихту, на память. Мама часто подносила меня к ней, и я трогал её мягкую игольчатую верхушку, гладил боковые её лапки. Эта пихта жива до сих пор, но её острая вершина стрелой умчалась в бездонное небо…
Вместе с папой в Киеве служили старший брат его, Николай Владимирович Лебедев, и мамин брат, Иван Андреевич Смирнов. Всю их сельскую учительскую бригаду зачислили в Первое Киевское артиллерийское училище им. П.П. Лебедева.
В воскресенье, 22 июня, в день «Всех святых, в земле Российской просиявших», дядя Митя хлопотал, провожая маму в Киев. С утра готовились к долгожданной поездке, паковали вещи, делали покупки. Но в солнечный полдень, в 12 часов 15 минут, раздались радиосигналы важного правительственного сообщения и тревожный, какой-то надтреснутый голос Молотова объявил:
«Граждане и гражданки Советского Союза!
Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города…».
Этот солнечный воскресный день 22 июня 1941 года, едва ли не самый трагический в русской истории, и для моей мамы стал роковым. Кончилась навсегда, едва завязавшись, самая счастливая, самая светлая пора в её жизни, в её судьбе. Так она мне говорила не раз. Но и в этот роковой день она ещё мечтала о встрече, ещё хотела добраться до Киева. Увы! Киевский вокзал буквально осадили к вечеру штатские и военные люди. Уже был принят указ о мобилизации. У военкоматов выстраивались очереди уходивших на фронт. Кондуктор категорически отказался посадить маму в вагон. «Ну, куда же Вы, гражданочка! Ведь это головы надо не иметь на плечах! Штатских нам сажать запрещено». Пришлось маме сдавать билет до Киева и возвращаться домой разбитой, потрясённой, потерянной…
Вместо встречи с папой оставалось теперь маме довольствоваться скудными сведениями из газет: «22 июня, в 4 часа утра, немецкие бомбардировщики совершили налёт на Киев и его пригороды. Бомбовой атаке подверглись железнодорожный вокзал, завод “Большевик”, авиазавод, электростанции, военные аэродромы, жилые дома». Однако ещё несколько дней в столице Украины продолжалась относительно мирная жизнь. Ещё пришло несколько писем от папы. И мама отвечала ему, обводя карандашом на последней странице мою детскую ладошку и пальцы.
Но к осени 1941 года письма от папы прекратились навсегда…
В ночь на 19 сентября советские войска оставили Киев и начали отход на восток. 19 сентября 1941 года, к 13 часам дня, с Подола, по ул. Кирова, в Киев вошли передовые немецкие части. Толпа украинцев на площади М. И. Калинина встречала их с цветами и звоном колоколов Печерской лавры. В замусоренные головы украинских националистов и тогда не попадал гитлеровский план «Ост», по которому 25 % украинцев подлежали уничтожению, ещё 25% – выселению, а оставшиеся должны были обслуживать на своих землях немецких переселенцев. О «самостийной» Украине там речи не шло, она становилась колонией Германии.
20 сентября наши войска, отступившие из Киева, были окружены и атакованы 3-й танковой дивизией Гудериана. Прорваться из окружения им не удалось. Командование и штаб фронта потеряли все нити управления. В считанные часы воинские соединения были раздроблены на множество мелких отрядов и групп, которые действовали вразброд, в отрыве друг от друга. Прекратилось снабжение. Моторы глохли. Останавливались танки, автотранспорт, орудия. Папа пытался выйти из окружения в составе небольшой горстки солдат вместе с дядей Ваней, который был сильнее и опекал его.
По рассказам дядюшки, приходилось пробираться топкими, болотистыми долинами реки Трубеж шириною до пяти километров. Чтобы не утонуть в прибрежных трясинах, глубина которых достигала десяти метров, ползли по ним на сплетённых из ивовых прутьев плотиках. Наконец, под вечер они выползли из этих болотных топей на просёлок. Но тут им навстречу пошли немецкие танки. «Вовка, в канаву!» – крикнул дядя Ваня в смятении и прыгнул в кювет, зарывшись в хворост и сухие листья. Лязг гусениц наполнил грохотом и скрежетом округу. Потом, вслед за танками, потянулись колонны немецких войск. Лающие звуки немецкой речи долго раздавались в ночи. И лишь под утро, когда всё стихло, дядюшка выбрался из канавы и стал искать папу. Тщетно кричал он: «Вовка! Вовка!» Папа уже не слышал этот крик. Вероятно, его взяли в плен немцы.
С тех пор никаких вестей о нём не было. Лишь к концу войны кто-то из военнопленных, вернувшихся в наши края, просил сообщить маме, что знает о его судьбе. Мама ходила к этому человеку на встречу за много вёрст с мешочком картошки и ржаными лепёшками. Он уверял, что был вместе с папой в Майданеке. Он говорил, что их «кормили» хлебом с опилками, что папа потерял силы, иссох, отощал. А потом началась эпидемия дизентерии, от которой он скончался. Возможно, так оно и было. Но доверять такому рассказу можно с большими сомнениями. Ведь в то тяжёлое время появилось много людей, которые сочиняли небылицы с одной лишь целью – как-то спастись от наползающего на страну голода.
А мой дядя Ваня (Иван Андреевич Смирнов), оставшись один, долго скитался в окружении, прятался от немцев на каком-то острове, где, умирая от голода, глодал древесную кору. На одном из хуторов какие-то сердобольные люди переодели его в штатское платье. Наступали холода. В обмен на летнюю военную форму дали ему тёплые штаны и ватную телогрейку.
Что было делать? И решил он перебраться в Киев, где у него была на примете знакомая девушка украинка. С её дружеской помощью он надеялся там каким-то образом продержаться. До Киева добрёл с трудом, не без приключений, встретился с этой девушкой. Но она не захотела не только принять, но даже признать его…
Пронизывающий предзимний ветер, снежная крупа уже сыплет с неба за воротник фуфайки, бьёт в лицо. Идёт дядя Ваня по понтонному мосту, протянутому немцами через Днепр. В сентябре 1941-го года, по сигналу ракеты, отступающие советские войска одновременно взорвали в Киеве три моста – «Евгении Бош», «Дарницкий» и «Петровский». Понтонный мост качается на волнах, заплёскивает на него ветер холодную днепровскую воду, ёжится дядюшка от холода. А куда он бредёт? Сам не знает. При выходе на левый берег – контрольный пост. Стоит немецкий часовой: «Dokument!» Ёкнуло в груди: «Вот и конец, вот и “дошёл”!» Сунул руку за пазуху, сделал вид, что документ ищет. Посмотрел на него немец, скривил губы и махнул рукой в пространство: «Hebe dich weg!» (Пошёл вон!)
После долгих скитаний пригрел дядю старый крестьянин украинец в Козелецком районе Черниговской области. И служил он у него батраком, пока не установил связь с партизанами. Рискуя жизнью, забрал дядюшка у полицейской управы передвижную электростанцию (движок), погрузил её на сани и в сопровождении вооружённого проводника увёз в располагавшийся в черниговских лесах партизанский отряд. Там он и сражался с немцами вплоть до освобождения Чернигова нашими войсками.
Немало горьких страниц было в борьбе партизан на Черниговщине. Иван Андреевич рассказывал нам о них в сельской школе на своих уроках рисования. Уроки его отличались особой «окрашенностью». Сначала он давал нам задание, показывал, как действовать красками. А потом мы, рисуя, дружно просили его: «Иван Андреевич, расскажите про войну!» Его уроки «рисования» были значительнее и действеннее любых официальных реляций, которыми затемняла суть нашей недавней истории официальная пропаганда.
Мне запомнился его рассказ о событиях в черниговской Корюковке – центре партизанского движения. Одной из карательных акций фашистских властей в Корюковке стал арест членов партизанских семей, в том числе и детей, которых по приговору оккупационной власти должны были казнить.
Ночью 27 февраля 1943 года партизаны разгромили немецкий гарнизон и освободили из тюрьмы заложников. А утром 1 марта в Корюковку прибыли два батальона бандеровцев. Они сгоняли людей группами по 50–100 человек в помещение церкви и расстреливали. Было уничтожено более 7500 жителей этого городка. Бандеровцы чинили страшные пытки. Дядюшка рассказывал нам, что они были гораздо хуже фашистов. Их карательные акции отличались какой-то садистской, изощрённой жестокостью.
Я узнал впоследствии, что после войны в Корюковке был сооружен памятный мемориал. Но трагические события в этом городке всё-таки остались малоизвестными, хотя по числу жертв они в 45 раз (!) превзошли число людей, погибших в белорусской Хатыни. Как объяснить это молчание?
Очень современно звучат воспоминания о «самостийных» украинцах митрополита Вениамина (Федченкова). Владыка был участником Украинского Церковного собора в Киеве в июне 1918 – январе 1919 гг. «И пришли мне тогда мысли: украинцы уже не великодержавное племя! Не могут они стоять не только во главе всей Руси, но не в силах уже удержать обеспеченно от врагов и собственный край. Ослабело, осентименталилось это братское племя. Соседи-враги всегда будут душить и эксплуатировать их, поляки, немцы будут пановать над ними. И только при помощи здорового трезвого брата-великоросса они сохранят свободу и самостоятельность. Подобным образом и хорваты могут быть сильны лишь с братьями сербами. Ещё я заметил в них ленивость мысли, медленность чувств: долго им нужно думать, чтобы решить вопрос. Но зато, решив, они могут быть упорны, терпеливы десятилетиями – в этом их великая сила. Дядьки туго, но основательно приходят к здравым мыслям. Только нелегко мне примирять эту их ласковость с озверелыми речами “щирых” шовинистов, а иногда с еврейскими погромами, которыми прославились и Нестор Махно, и петлюровцы. Точно осталось у них что-то от Запорожской удалой Сечи, точно наряду с тихими степями в их душе гуляет буря, которой иногда удержу нет. А пройдёт она – и опять всё стихает, и опять мирные волы, лениво раскачиваясь, везут своих ленивых хозяев, мурлыкающих нежные песни.
Затем началась свистопляска “щирых”: как сорвавшиеся с цепей, они метались между соборянами, агитируя, возбуждая, навязывая решения. Конечно, против Москвы, москалей, кацапов, этих “ворогив ридной нэньки – Украины”. И неизвестно, во что бы всё это вылилось потом, если б не большевики... Да, опять чудо: безбожники разгоняют разлагателей единства Церкви, националистов-шовинистов. Почти одновременно с открытием Украинского собора с севера и востока двигались на Киев большевики под предводительством какого-то генерала Григорьева.
И вдруг вижу: по улицам идут хотя и не очень стройно, но смело и весело большевики. И страшно, и отрадно!.. После неистовства “щирых” они нам показались избавителями. Недаром даже враг их, митрополит Антоний, за чаем среди архиереев и архимандритов при мне обмолвился крылатой фразой: “Совсем была бы беда, да вот, слава Богу, большевички выручили!” Так и сказал: “большевички”, а не большевики».
В середине сентября 1943 года начались бои за освобождение Чернигова. 21 сентября ранним утром над полуразрушенным зданием Черниговского облисполкома взвился красный флаг. Москва отметила освобождение города двенадцатью артиллерийскими залпами. Это знаменательное событие совпало с большим православным праздником Рождества Пресвятой Богородицы.
А когда кончилась война, когда вернулся домой мой дядя, он долго ещё переписывался с тем старым украинцем, которого называл «Дид» и который приютил его, спасая от неминуемого плена и гибели. «Дид» писал свои письма карандашом на своём «суржике», и помнится, что я, рассматривая эти письма, с трудом, но понимал смысл написанного.
Прошло много лет. В начале 1980-х годов я ехал преподавателем на курсы повышения квалификации учителей русского языка и литературы в Болгарию. Ранним утром наш поезд пересекал Днепр, на котором сохранились почерневшие, торчавшие из воды сваи от взорванного в войну моста. На правом крутом берегу впервые развернулась передо мною панорама города. Открылся блестящий крест Киевской Печерской лавры, а вслед за ним – киевские высоты. Вспомнился Лесков, который говорил: «При самом первом взгляде на Киев делается понятно, почему святые отшельники нашей земли избрали именно это место для перехода с него в высшие обители. Киевско-Печерская вершина – это русская ступень на небо. Здесь, у подножия этих гор, изрытых древнерусскими христианскими подвижниками, всякий человек, как у подножия Сиона, становится хоть на минуту верующим; необходимость глядеть вдаль и вверх на эти уносящиеся под небо красоты будит душу – и у неё, как у отогревающегося на подъёме орла, обновляются крылья».
И вот какое чудо со мною тогда произошло. Что-то до боли знакомое открылось вдруг мне в этой панораме, чем-то родным, полузабытым повеяло от неё: как будто бы я тут жил когда-то и давным-давно кровно с Киевом породнился. Можно выразить это рационально не объяснимое чувство, проснувшееся в подсознании, стихами А.К. Толстого:
Всё это уж было когда-то,
Но только не помню, когда…
Может быть, я увидел всё это глазами навсегда ушедшего от меня папы, и может быть это он, оттуда, с недосягаемой смертному небесной высоты, посылал мне свой привет…
